en
«Комсорг» Том Крибб. Идеальный английский боксер своего времени
Есть такие люди, которые полностью соответствуют идеалам своего времени. В том числе и среди спортсменов. Если вспомнить СССР до «периода полураспада», наступившего где-то в 70-е годы, то там практически в каждой сборной был свой идеальный советский спортсмен. Если создать его собирательный портрет, то выглядел он примерно так: высокий, стройный, русоволосый, голубоглазый, с выраженной славянской внешностью, совпадающей с арийской (это было обязательно, хотя прямо об этом никогда и не говорилось). При этом он не пил, не курил и с правдой в голосе одобрял все, что было положено одобрять, и с еще большей правдой осуждал все, что было положено осуждать. Пока был холост, он вел себя с женщинами, как будто не знал, что они не просто товарищи в юбках, а потом как-то сразу оказывался женат и с двумя детьми, мальчиком и девочкой. Ну и для полноты картины он должен был быть комсоргом сборной. Англии начала XIX века до таких высоких идеалов было, конечно, еще очень далеко. Так, идеальный чемпион Англии по боксу был уже почти всем хорош, если он не то чтобы не пил, а хотя бы не валялся, не избивал подвернувшихся под его сильные руки граждан, был любезен с дамами и не слишком пренебрежителен с мужчинами. Особых требований к внешности не было, а вот к национальности были. Он должен был быть англичанином или, на худой конец, шотландцем или валлийцем. На самый худой —ирландцем, но только таким, который не вопил бы об этом на каждом шагу. Англичане сделали слишком много зла ирландцам, чтобы их любить. Чемпион Англии 1808–1822 годов Том Крибб всем этим не слишком высоким требованиям отвечал в полной мере, даже с запасом. Однако для того, чтобы стать народным героем, всего этого было все-таки мало. Чтобы взобраться на такой высокий пьедестал, нужно было обязательно побить чужака. Джон Джексон провел всего три официальных боя, но в последнем из них он победил еврея Дэниела Мендосу, посмевшего стать чемпионом Англии, и его полюбили навсегда. И это при том, что Мендоса был средневесом, и Джонсон на пути к победе использовал прием, считавшийся если и не запрещенным, то позорным: схватил противника за волосы одной рукой, пригнул его к земле и стал наносить удары другой. Антисемитизм в то время был достаточно силен в Англии, но если бы Мендоса был не евреем, а, скажем, голландцем, к нему бы относились ничуть не лучше, а скорее, даже хуже. Евреи были если не своими, то местными, а вот иностранцы… Не случайно, начиная главу о Томе Криббе, историк бокса Пирс Иган пускается в пространные рассуждения о том, как важно, чтобы чемпионские лавры в боксе никогда не доставались иностранцу. В этом месте Иган еще раз ссылается на знаменитую историю о том, как некий венецианский гондольер, огромный и могучий, приехал в Англию и бросил вызов сильнейшему местному бойцу. Я, совершив немыслимую вольность, расскажу ее не в цветисто-нудном варианте Игана, а так, как она изложена в романе «Родни Стоун» Артура Конан Дойля. Если кто забыл, это автор Шерлока Холмса, и еще он блестяще владел техникой стилизации рассказа. Повествование ведет в 1803 году старый-престарый боксер Бакхорс, речь которого Конан Дойль несколько незаметно для него редактирует. «...наступил назначенный день, и все повалили в амфитеатр Фикка, на Тоттенхем-Корт, и Боб Уиттекер был уже там, и итальянский лодочник тоже, а публика собралась самая что ни на есть отборная, самый цвет, двадцать тысяч народу — все сидят, шеи вытянули, окружили ринг со всех сторон. Я тоже пришел, чтобы было кому поднять Боба, если потребуется, и Джек Фикк тоже пришел, хотел, чтобы с малым из чужих краев все по справедливости было. Народ весь столпился, а для господ все одно проход оставили… Так вот, стал Боб супротив этого итальянского верзилы. Я и говорю: “Вдарь ему подвздошки, Боб”, — потому как я враз увидал, какой он пухлый, ну, что твоя ватрушка. Боб только изготовился, а этот чужестранец ка-ак вдарит его в нос. Слышу, гулко так шмякнуло и вроде что-то мимо меня пролетело. Гляжу, а итальянец стоит средь помоста, мускулы свои щупает, а Боба нет, будто корова языком слизнула». Здесь Бакхорс не отходит от истины. Уиттекер упал, после чего последовали долгие поиски с переворачиванием стульев пропавшего без вести боксера, пока его не нашли. «Да вдруг вижу, [— продолжил рассказчик Бакхорс, —] далеко эдак, торчат из толпы ноги, вот глядите — вот как мои два пальца. Я враз их признал. На Бобе-то были желтые короткие штаны в обтяжку, у колен синие банты. Синий — это был его цвет. Поставили его на ноги, проход очистили и кричат ему всякое, чтобы подбодрить, да бодрости и храбрости ему не занимать стать. А он никак не очухается никак не поймет, где это он — в церкви, что ли, или в кутузке. “Попробуем еще разок, Бак”, — говорит. “Давай”, — говорю. И он подморгнул подбитым левым глазом. Итальянец ка-ак размахнется, а Боб как отскочит, да как даст ему в толстый живот чуть повыше пояса и, видать, всю свою силищу вложил в этот удар». Дальше идут душераздирающие подробности вперемежку с обильным фольклором. «Ну, у итальянца в горле вроде как забулькало, и он так и сложился пополам, как двухфутовая железная линейка. Потом распрямился да как завопит, отродясь я не слыхал такого вопля. Да как соскочит с помоста и кинулся вон, прямо будто на крыльях летел. Тогда все повскакали — и за ним, а бежать-то как следует и не могут от смеха, а потом все полегли в глубоченной канаве вдоль Тоттенхем-Корт-роуд, так и лежали, ухватясь за бока, чтобы не лопнуть со смеху». Вот так бежали, бежали, а потом все стройными рядами полегли, смеясь, в «глубоченной канаве вдоль Тоттенхем-Корт-роуд». Но рассказчику становится как-то жалко обрывать свою поэму в прозе слишком быстро, и он заканчивает ее откровенной сказкой: «Да, а мы за ним гнались по Холборну, по всей Флит-стрит, по Чипсайду, мимо баржи до самого Уоппинга и догнали только в корабельной конторе — он там спрашивал, скоро ли будет корабль в чужие края». Хорошо бегал лодочник. Остается только вопрос: как это они гнали его «по Холборну, по всей Флит-стрит, по Чипсайду», не говоря уже о том, как смотрели, как он спрашивал билет до заграницы, когда все, по-прежнему смеясь, лежали «в глубоченной канаве» вдоль какого-то там «роуда»? Рассказ выдержан идеально, в том числе и по части вранья. Конан Дойль, хитро улыбаясь, как будто не успевает его подправить. Историю эту Иган, только куда более нудно и велеречиво, рассказывает в начале своей «Боксианы». Насколько она достоверна — трудно сказать. Имя гондольера до нас не дошло. День, месяц и даже год поединка тоже, где-то около 1740. Имя бойца, который, «слетав» с ринга в «аудиторию», затем вернулся и забил лодочника — Боб Уиттекер — тоже известно практически только в связи с этой историей, в которой он предстает настоящим героем и спасителем отечества от позора. Однако когда мы говорим о Томе Криббе, для нас не так уж важно, существовал ли этот лодочник на самом деле или это чисто фольклорный персонаж. Важно то, что эта история точно отражает отношение к иностранным бойцам и объясняет, хотя бы частично, почему Том Крибб был так популярен при жизни. А так популярен он был, прежде всего, потому, что отразил первое иноземное нашествие иностранных бойцов. Именно он победил двух американских негров, Билла Ричмонда и Тома Молино, каждый из которых имел очень неплохие шансы против любого английского бойца. А боксером, лишившим их этих шансов, был Том Крибб, завоевавший тем самым любовь и благодарность своих сограждан, которой, однако, не хватило на всю его жизнь. Судя по всему, Том Крибб был умным человеком и работал над своим имиджем. Уже став народным героем, он подружился с Пирсом Иганом, но и тому было крайне мало известно о том, как будущий чемпион начинал свой жизненный путь. Родился Том Крибб в деревне Хэнахам недалеко от Бристоля 8 июля 1781 года. Наверное, у него было самое обычное детство для тех мест, того времени и того круга, к которому он принадлежал. Ничего особенного в том, что ему пришлось в тринадцать лет отправиться из родной деревни на заработки, тоже не было. Сначала он работал в какой-то артели, которая занималась установкой колоколов, а потом стал грузчиком на речной пристани. Что мог Крибб, уже ставший к тому времени гордостью Англии, рассказать Пирсу Игану о том скромном времени в своей жизни? Почти ничего. Не о том же, как брал мешки в одном месте и переставлял их в другое? Поэтому Крибб пошел по тому же пути, что один очень маленький мальчик, сын наших знакомых. Когда мы его встретили в первый раз, он долго не знал, как отрекомендоваться, и мрачно молчал, а потом посреди разговора вдруг выпалил: «А я когда в больнице лежал, мне уколы делали!» Малыш искал что-то героическое в своей биографии — и нашел. Крибб, к моменту встречи с Пирсом Иганом уже давно ставший национальной гордостью, понимал, что у героя и в прошлом должно быть что-то героическое, и тоже это героическое отыскал. Он рассказал о двух инцидентах, когда едва не погиб. Как-то раз, переходя с одной баржи на другую, Том оступился и упал между ними. После этого баржи стали сближаться и едва не раздавали его, и он с большим трудом оттуда вылез. Рассказов о том, как он расталкивал баржи, нет, но, видимо, что-то подобное подразумевалось без слов. А вот вторая история имеет более титанический характер. Согласно ей, Крибб нес огромный ящик, в котором лежало 500 фунтов (227 кг) апельсинов. Он поскользнулся, упал, ящик упал ему на грудь, после чего он несколько дней харкал кровью. Возможно, я слишком циничен, но я с трудом представляю себе, какого размера должна была быть упаковка с 227 килограммами апельсинов и как ее мог нести один человек. Вдоволь натаскавшись ящиков, Крибб отправился служить во флот. Так случилось, что как раз в этот короткий период времени Англия не воевала с Наполеоном, и ни о каких подвигах Крибба на море нам не известно. «Дембельнулся» он в 1803 году, когда ему исполнилось всего 22 года. Наверное, ему не очень хотелось возвращаться на пристань, чтобы «грузить апельсины бочками», и вскоре он решил заняться иным, более доходным и более славным делом. Александр БЕЛЕНЬКИЙ